«Решили сделать России плохо»: Владимир Легойда об уходе от Болонской системы

Председатель Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, член Общественной палаты Российской Федерации, профессор МГИМО Владимир Романович  Легойда дал интервью сайту «Аргументы и факты».

— Владимир Романович, Россия вышла из Болонской системы высшего образования. Не поспешили мы?

— Начнем с того, что все же это европейские вузы первыми отказались от сотрудничества с российскими, исключили нас из этой системы. Решение это было в той самой логике или скорее в отсутствие логики мер, которые Запад применяет повсеместно в отношении России. Они, как и в остальных подобных случаях, руководствовались единственной нынешней эмоцией: «давайте сделаем России плохо». Но вот станет ли нам хуже от этого? Вовсе не уверен. Хочу напомнить несколько вещей: во-первых, само вхождение в Болонскую систему в нашей стране проходило сложно. Многие вузы довольно долго сопротивлялись этой идее. И во-вторых, Болонская система у нас в полной мере так и не заработала. Вот только один пример: мы перешли на систему бакалавр-магистр: четыре + два года. (При этом, кстати, в целом ряде специальностей и вузов специалитет (пять лет) продолжает существовать). Но на Западе система бакалавр-магистр предполагает, если человек занимается наукой, после магистратуры сразу защиту докторской степени. А мы сохранили прежнюю советскую систему: кандидат наук — доктор наук.

— А от ЕГЭ Россия тоже откажется?

— ЕГЭ не имеет к Болонской системе никакого отношения, это отдельная история. Думаю, что резкий отказ от ЕГЭ попросту невозможен, система поступлений на основе баллов ЕГЭ сложилась.

Только в нескольких вузах оставили право на дополнительные вступительные испытания, но и там ЕГЭ — основа.

ЕГЭ как оценка, безусловно, более объективный вариант, чем устный экзамен. Это вам скажет любой честный преподаватель. Но при этом с помощью ЕГЭ — как бы вы его ни меняли, ни усложняли — мы проверяем только определенный набор знаний и умений абитуриента.

Поэтому я последовательный сторонник того, чтобы у вуза была возможность, с учетом его специфики, проверять мотивацию абитуриента, понимание того, куда и для чего он пришел, а также те знания и навыки, которые не выявляются ЕГЭ. Как минимум для этого необходимо полноценное собеседование, которое будет оцениваться и влиять на поступление. Ну, а как максимум собеседование плюс дополнительные испытания. С высокими баллами по ЕГЭ это не страшно, с низкими — не вытянешь. Но есть пограничные ситуации, и у вуза должна быть возможность помочь мотивированным детям и отсечь тех, кто, скажем так, ошибся вузом.

— Как-то Вы неуверенно говорите о пользе ЕГЭ…

— Самая большая проблема ЕГЭ касается не поступления, а школьного образовательного процесса. Вопрос не в том, на что ЕГЭ нацелен, а какой он содержит «побочный эффект». А побочный эффект заключается в том, что два последних школьных года — 10 и 11 класс — наши дети преимущественно готовятся к сдаче тех ЕГЭ, которые они выбрали. И все. Это даже не изучение всего трех предметов в течение двух лет. Они не учат два года, скажем, историю, а они два года готовятся писать текст ЕГЭ по истории. Два года — это очень много. Причем ведь до этого они точно так же два года готовятся к ОГЭ. А учится-то когда? И как? Цель школьного образования — это формирование мировоззрения личности в определенном возрасте на определенном уровне. А подготовка к экзамену — это лишь небольшая часть образовательного процесса. Сегодня она, увы, доминирует.

— Ваших студентов западные санкции, наверное, привели в шок? Кому теперь нужны специалисты по дипломатии?

— МГИМО — это интеллектуальный спецназ, который довольно быстро может адаптироваться к любым условиям. И нас так учили, и мы так пытаемся учить наших студентов. Я поступил в МГИМО гражданином СССР, а к концу первого семестра первого курса СССР перестал существовать. Все стремительно менялось, в том числе и в образовании. Не самое простое было испытание. Но мы справились — благодаря нашим прекрасным учителям.

— Фальков сказал, что от Болонской системы в первую очередь уйдут в инженерных специальностях. А гуманитарии куда будут двигаться?

— Пока не готов нарисовать, как сейчас говорят, дорожную карту гуманитарного образования. Но могу сказать, что комментарии нашего министра и его коллег мне представляются весьма профессиональными и адекватными происходящим переменам. Болевые точки и узлы понятны. Как их развязывать — это требует отдельной подготовки. Всем очевидно, большинство проблем высшего образования упирается в школу. И они всплывают, когда вчерашние школьники садятся за вузовскую парту. Кроме того, 20-30 лет назад на первый курс поступали школьники, выпускники подфаков, ребята после армии. Эта смешанная аудитория была другой: интеллектуально, социально, эмоционально, если угодно. Сегодня 90, а то и 100% поступивших — это вчерашние школьники.

— Вы сказали о том, что все упирается в школу. А там какие проблемы, помимо уже названных?

— Скажем, гуманитарное образование требует глубокого погружения в пласты культуры, в изучение языков, текстов — по-другому невозможно. А на это сейчас у школьников, а потом и у студентов зачастую просто нет времени. Да и новые и модные формы работы — презентации — при всей их продуктивности порой приводят к тому, что без презентации человек не может ничего толком рассказать: он привык излагать мысли «презентационно». А надо, чтобы умел по-разному. Так что здорово, что вернули сочинение.

Черчилль говорил: «Журналистом может быть любой образованный европеец». Здесь ключевое слово «образованный». Раньше нормальный журфак прежде всего давал погружение в исторические дисциплины, в литературу, это было широкое, серьезное гуманитарное образование, которое позволяло человеку ориентироваться в самых разных вещах. А сейчас учебный план таков, что на подобное погружение зачастую нет времени. Не изучается полноценно история религии. А как без этого историю культуры изучать? Литература в урезанном виде.

— То есть в России — кризис образования?

— Почему только в России? Образование находится в кризисе во всем мире. Просто нам помогли быстрее других это ощутить. И мы должны этим воспользоваться в полной мере. Мне сложно говорить по поводу Китая или Японии — не очень хорошо знаю эти образовательные системы. Но если взять систему западную, Европа плюс Америка, куда мы так настойчиво рвались еще год назад — то там давний и глубокий кризис. То, что считалось высшим образованием, то, какие цели преследовало высшее образование еще 50 лет назад, сегодня не работает. Я впервые это почувствовал, когда в 93-94 году учился в американском университете. Там вообще непонятно было, студенты ли вокруг меня. Основное содержание университетской жизни к учебе имело весьма отдаленное отношение. Это был скорее социальный клуб.

Пока практика перестройки образовательной системы сильно опережает осмысление этих перемен. Должны быть люди, которые занимаются философией образования. То есть ответом на базовые вопросы: что такое высшее образование, каким оно должно быть, какого человека мы хотим получить на выходе — не только узко-профессионально, но мировоззренчески. Тут надо даже не просто соотнести количество инженеров, которых мы готовим, с потребностями рынка, хотя и это очень важно. Помните, в 90-е, в нулевые модно было учиться на юристов и менеджеров. Никто же никогда не считал — а нужны ли они стране в таком количестве. И потом все эти юристы и менеджеры на факультетах, которые пооткрывали в самых разных институтах, получали дипломы и шли торговать в палатки. Зато с высшим образованием. Может быть, я утрирую, но самую малость.

В образовании есть две плоскости: мировоззренческая и профессиональная. Вот с профессиональной после перепроизводства юристов попытались разобраться, стали считать нужды страны. С мировоззренческой сложнее. Я своим студентам-гуманитариям говорю: у вас представление о мире на уровне физики Ньютона. Но физика давно так не видит мир. А кто из студентов-гуманитариев может объяснить, чем отличается общая теория относительности от специальной? А ведь хотелось бы, чтобы человек, который говорит гордо, что у него есть высшее образование, это знал. Даже если он закончил истфак или факультет журналистики.

— Нужна ли образованию столь серьезная перестройка?

— Она необходима жизненно, образование — ключевой фактор созидания будущего! Министерство образования и науки, Министерство просвещения — это два стратегически важнейших — не важных, а важнейших — министерства. Там определяют, как мы с вами будем жить. Потому что образование — это то, что собирает народ в нацию, позволяет нам говорить на одном языке. Без должного образования не может быть никакого развития, никакого повышения качества жизни, как сейчас принято говорить. Без образования не будет ничего и ни в какой области — ни в экономической, ни в военной, ни в дипломатической и т.д.

— А зачем столь глубоко копать, когда все можно найти в Интернете?

— Отсутствие глубоких системных знаний усугубляется огромным пространством Интернета, который содержит в себе море неверифицированной информации, не являющейся знанием. В этом море-океане надо уметь ориентироваться. Но мы пока копаемся в прибрежной полосе, не умея заплывать на глубину. Знания приобретаются через чтение сложных умных книг и общение с умными людьми, и другого способа нет. А мелкий Интернет нам говорит — да нет, есть другой способ: набери в Ютуб что такое Афинская демократия, и тебе в первой десятке выскочит куча роликов, где люди, возможно, даже не имеющие отношения к истории и историкам, будут рассказывать об этом. Серьезные источники в первой десятке не выскочат. Но на глубину мало кто пойдет, почитают первые ссылки. Так что интернет-серфингу надо учиться. Сегодня это один из важнейших образовательных навыков.